Валентина Краснопевцева: «До двадцати лет я мечтала поесть…»

Декабрь — не только новогодний. Именно в этом месяце отмечается дата освобождения Калуги от немецко-фашистской оккупации — 30 декабря 1941 года.

Моя бабушка, Валентина Николаевна Краснопевцева, родилась в Калуге в 1936 году и, что такое война, узнала пятилетним ­ребёнком. Её матери пришлось прислуживать немцам, а сама она ​выживала с сёстрами в холодном коридоре своего когда-то собственного дома.
Когда я решила записать интервью со своей любимой бабушкой, то поняла, какие драгоценные воспоминания хранит она до сих пор в памяти.
— Слухи о приближающейся войне пошли ещё в апреле. Все тогда стали продуктами запасаться, в ямы прятать, — ​рассказывает бабушка.— 22 июня наша соседка, у которой было радио, выбежала во двор, закричала, и по всему двору стал раздаваться крик и плач. Когда стали бомбить, мать хватала нас в охапку и прятала в яме, сидели там сутками. Бомбёжки не прекращались пол-июля и весь август. В октябре пришли немцы. Калугу взяли.

— Где вы жили во время оккупации?
— У нас комната была и коридор. Нас туда выгнали. Пришли двое: офицер и адъютант. Стройные, очень видные. Офицер прямо красавец был. В комнату зашли, о чём говорили, непонятно, конечно, было. Тыкали рукой то в одно место, то в другое: «Мы тут, а вы куда угодно».
Я на лежанке сидела, мать плакала, обнимала нас, а Лиду, мою шестнадцатилетнюю сестру, прятала. Она у нас была чёрная очень, вот и «попала».
— Что значит «попала»?
— На еврейку похожа: волосы чёрные, брови. Её схватили, а во дворе был колодец небольшой, и немцы её хотели туда сбросить. Но кто-то успел с паспортом выбежать: «Русская!» И всё. Её отбросили в сторону, и она всё время, пока немцы были, на улицу не выходила ни разу. За дверью сидела, пряталась. Мать ей еду носила.
Мы в коридоре так и прожили полтора месяца, пока у нас немцы стояли. Коридор холодный был, а у них комната отапливалась — ​наша мать им топила печку. Немцы заставили женщин в общей столовой на кухне работать. Забирали насильно, выводили в 5 часов утра чистить картошку, морковку, лук. По мешку чистили — ​немцев много было, столовая большая. Другое не доверяли — ​готовили их повара.
— А чем вы питались?
— Немцы разрешали нашим женщинам брать очистки, чтобы не было мусора во дворе: «Забирайте, матки, забирайте очистки». Хотя у нас были огороды маленькие под Яченкой, туда ходить запретили. А у нас там ­осталась картошка посаженная, недокопанная, капуста.
Так что ели мы очистки, котёл всегда с ними стоял. А ещё ячмень. Когда война только началась, в церквях хранили зерно, как на базах. Его наши оставили, когда уходили. Чтобы немцам не досталось, зерно ­поджигали. Оттуда мать принесла мешок чёрного, обож­жённого ячменя. Выгребала вместе с землёй. Это зерно мы долго ели, даже когда немцы ушли.
В 7 часов вечера — ​комендантский час, выходить нельзя. Только если на кухню кого надо было прислать, немцы сами приходили и провожали с автоматом. Даже с автоматищами — для меня-то они были большущие.
— Вообще никуда нельзя было ходить?
— Вообще никуда. Они ловили, проверяли всех. У кого были спички, бензин, ­бутылка от бензина — ​забирали в любое время суток. Увозили, уводили, расстреливали. Застрелить могли в любом месте, в любое время.

— Как немцы уходили из Калуги?
— Они уже знали, что окончательно уходят из Калуги. Москву берут и остаются там. Даже к Новому году старались подготовиться, им посылки стали приходить — ​хотели отметить в Москве.
Но вскоре прошёл слух, что Москва погнала немцев. Они, уходя, всё у нас выгребли: самовар, трубу от него, обувь, подушки, всё, на чём спали. Ничего не осталось. Самовар и трубу я хорошо помню. Мать кричала: «Трубу-то, гады, трубу зачем берёте?» Затем началось отступление немцев. И когда наши вошли в Калугу, повели пленных через город. Они шли в повязках, в лохмотьях, в одеяла завёрнутые, сгорбленные. ­Некоторые даже ехали на старых, полуразвалившихся машинах. Мимо нашего двора проезжал на битой-перебитой машине тот самый адъютант, который жил у нас, — знаками показал, что офицера убили. Ничего в его машине уже не было: ни подушек, ни самовара. Мать всё из-за самоваре переживала: «Гад, самовар не вернул».
Помню, вслед за пленными в белых полушубках, валенках наши на лошадях ехали, а лошади-то красивые: белые, карие. Это под самый Новый год было.

— Как вы встретили этот праздник?
— После ухода немцев мы вернулись в комнату, мать её вымыла. Никаких ёлок не было, какую-то веточку она принесла — ​вот и весь Новый год. Каши ячменной наварила, напарила. Её ешь, а она в зубах застревает — ­​­горелая ведь. Но до весны её одну и ели, так как карточки на 200 граммов хлеба только весной стали выдавать. А бабки пошли на огороды — ​картошку выкапывать. Приносили гущу: отмёрзшую картошку с песком и глиной.

— Что ты тогда загадала на Новый год?
— Чтобы война кончилась, хоть я и не понимала до конца, что это такое — ​война. И поесть. До двадцати лет, пока замуж не вышла, я всё время мечтала поесть. А после свадьбы свекровь мне показала, что такое настоящая каша с маслом.

— Немцы в Калуге после того, как сняли оккупацию, оставались?
— Пленные были. Долго. Наверное, весь 1942 год. Их выгоняли на стройку, они много домов в Калуге построили. Заставляли работать, а потом они как-то исчезли. К 1945-му никого из немцев уже не осталось.

— Как менялась жизнь в Калуге после ухода фашистов?
— Всё было по карточкам, голод чудовищный. Потом сестра и мать пошли работать. Уже стали немножко подниматься заводы, работающим и сдающим кровь давали пайки. И вот за эти пайки мать наша столько крови сдала! Каждый месяц ходила по 400 граммов сдавать, а там за килограмм сахара, муки и макарон не 400, а все 600 брали.
На это мы стали жить. Чуточку ожили, когда работать пошли. Но война всё равно чувствовалась. Бомбёжек в Калуге не было. Тихо стало. Только соседи, знакомые, среди них и муж сестры, приезжали с фронта без рук, без ног, слепые. По улице жутко грохотали инвалидные коляски, эти дощечки на колёсах.

— Каким был День Победы?
— Все радовались. Кто-то крикнул:  «Победа!» — ​и все стали повторять: «Победа, победа!» Больше ничего не помню.