Александр Плетнев: «Даже когда отдыхаю – мои мысли с театром...»
Что же происходит с калужской драмой? С этим вопросом мы обратились к главному режиссеру — Александру Плетневу.
В репертуаре Калужской драмы, при всей его зависимости от кассы, каждый сезон находится место и для «академических» спектаклей на серьезной драматургической основе, и для развлекательной продукции, и для смелых экспериментов. И практически каждая премьера — это успех. Однако последние премьеры вызвали в среде театралов весьма скептические настроения.
«Наш театр должен быть универсальным»
— Александр Борисович, возвращаясь к последней премьере, о которой и большинство постоянных зрителей, и пресса отозвались нелестно, разделяете ли вы мнение, что театр вошел в полосу неудач?
— Назрел ли в театре творческий кризис? Я такого сказать не могу. Отдельные неудачи — это не кризис. И более того, зрительский успех, как и пресса, не определяют творческую удачу или неудачу. Есть кассовые спектакли, а есть камерные. Но в случае с последней премьерой все мы, от директора до актера, пришли к единому мнению, что нас постигла неудача, и разделить ее должны все в равной степени. И вот это общее понимание творческой неудачи куда важнее! У культуры как отрасли экономики есть специфическая особенность — объективные критерии качества продукции здесь отсутствуют.
— По какому пути сейчас движется театр? По коммерческому, экспериментальному, который свойственен вам, или постепенно будет уходить в академизм?
— Мы давно привыкли сами зарабатывать деньги. Но при этом всегда старались быть не коммерческой площадкой, а универсальной и нести свою художественную идею. И в дальнейшем я буду пытаться сохранять этот подход при формировании репертуарной политики. По-прежнему директор и главный режиссер будут иметь право последнего слова. Но мы решили, что в формировании репертуара нынче должен принимать активное участие худсовет. Формально он у нас не отменялся, но реально в этом процессе не участвовал. Теперь пришла пора. В какой-то мере это можно назвать нашей, пусть небольшой, театральной реформой. Любая ситуация имеет свои положительные стороны: она мобилизует, дает возможность поменять режим жизни, внести какие-то организационные коррективы. В Москве театры могут быть разными: одни зарабатывают, другие консервативны, третьи эстетствуют. Нам необходимо быть универсальным театром — это сложнее. Например, эстетами нельзя стать по желанию, нужен особый дар. Как у Параджанова, который говорил: «Если красиво — значит, уже есть идея».
«Для меня важен только человек»
— Почему зрители идут в театр? Что хотят там увидеть? Чего им не хватает в жизни, в семье, в телевизоре? Каков сегодня градус зрительского интереса к театру?
— Не знаю о других. О своих ощущениях рассказать могу. Я как зритель прихожу на спектакль для того, чтобы стать очевидцем. Это момент безусловности, то, что Станиславский называл «жизнью человеческого духа». Но становлюсь очевидцем чего-то неординарного очень редко и радуюсь, даже когда это происходит не во всем теле спектакля, а хотя бы в одной отдельной сцене. Я жду, что сейчас на моих глазах что-то реально произойдет. Например, зарождение любви. Или ее развитие. Или ее крах. Даже если я знаю исход пьесы, для меня все равно важно, как это именно сейчас происходит, вот в эту именно минуту. Я наблюдаю, как меняется живой человек. Обстоятельства вокруг него — выдуманные, а он — живой. В театре же все ненастоящее: декорации — это фанера, костюмы пошиты, пистолет — деревянный, шпага — алюминиевая. Я ничему никогда не поверю в театре, кроме живого человека. Только он безусловен. Другое дело: добиться этого адски трудно, и гарантии, что получится, — никакой!
У калужан, мне кажется, любовь к театру генетическая. Причем и к развлекательному, и к экспериментальному, и к академическому. Сейчас, в данный период, я пришел к интуитивному выводу, что необходимо ставить Сирано де Бержерака и Островского.
«Ставим не очередной, а единственный»
— Расскажите, а как вы лично отбираете пьесы для постановки?
— Я вам признаюсь: большинство произведений в жанре «драматургия» мне не нравится. При первом прочтении на меня происходящее в пьесе никогда не производит впечатления убедительности — скорее, наоборот. Это относится даже к таким великим людям, как Чехов.
Когда я читаю пьесу, мне с первого же слова хочется закричать: «Не верю!» Пьесы я вообще читаю с большим трудом. Пьеса начинает жить только тогда, когда что-то, какой-то ее элемент мне вдруг становится небезразличен. Тогда я становлюсь одержимым.
И потом, я всегда хочу, чтобы спектакль был не очередным, а единственным. Ведь это то, чему посвящаю себя всего целиком на ближайшие полгода. А прожитые дни безвозвратны. Это важно — чему ты посвящаешь свою жизнь и во что ты втравливаешь людей, которые идут за тобой.
Иногда я просыпаюсь ночью и думаю: чему я отдаю свою жизнь? Нет рабочего, который в какие-то моменты своей жизни не проклинал бы свою профессию. Нет ученого, который не задавался бы вопросом, зачем он бьется всю жизнь над какой-то проблемой. Все мы очень многое упускаем, занимаясь только своей профессией. Но, даже когда я отдыхаю, мои мысли остаются с театром — не потому, что я главный режиссер. Просто я так устроен.
